Креативы

[Адамов Константин]

Гимн радости



Радуйся!
Весь мир
Наполнен Радостью,
Радостью
Блаженства и Огня!
Радуйся!
Люби весь мир
И радуйся,
И опять
Люби его, храня!

Радуйся!
Светло и чисто
Радуйся
Каждый миг
Земного бытия!
И в большом,
И в малом –
Только радуйся;
Радость за собой
Везде творя.

Радуйся!
Дыши
Дыханьем радости!
Каждым вдохом
Радуйся Творцу!
Жизнь – прекрасна!
В жизни –
Жизни радуйся,
Радость вознося
К её венцу.

Пусть от этой
Абсолютной Радости
Все невзгоды
Испарятся вдруг!
Главное:
Легко и чисто
Радуйся:
Радость легче
Материнских рук.

Радость легче
Ветерка весеннего,
Легче,
Чем пушинка на щеке.
Радуйся!
Откройся
Сердцем радости
И она –
Поселится в тебе!
http://www.sunhome.ru/poetry/15356

[Небылица Василий]

[Мугинов Решат]

[Небылица Василий]

[Небылица Василий]

Карцер. Рассказ
Священник, окормлявший тюремных узников, во время одного из посещений узнал, что дорогой его сердцу разбойник угодил в карцер. Дороговизна этого человека заключалась в том, что он искренне исповедовался, исправно молился, читал церковную литературу – то есть выходил на путь духовного делания. Батюшка и сам много молился за него: келейно и на богослужениях, а при всяком удобном случае служил молебны Анастасии Узорешительнице, испрашивая условно-досрочного освобождения. И вдруг – карцер! «Нарушение внутреннего распорядка», – объяснили начальники, но разрешили священнику повидать заключенного.

По тюремному коридору привели батюшку к колодцу, укрытому тяжелой железной крышкой. В крышке – небольшое отверстие, через которое в колодец проникал свет от слабой электрической лампочки, висящей под потолком. Отомкнули замок, подняли крышку: глубина – метра два, бетонные стенки – полтора на полтора метра, на дне вода. И в этой воде сидит темничное чадо с книжкой в руках.

– Ты что же, брат? – с болью в голосе спросил священник. – Ты же обещал…

– Простите! – молвил раскаявшийся разбойник. – Я нарочно… В камере невозможно читать Евангелие – народу полно, а здесь хорошо – никто не мешает…

Тут батюшкина душа вострепетала: он, понятное дело, и представить себе не мог, что в наши дни возможно такое. Глядя в покрасневшие от долгого напряжения глаза, священник сильно впечатлился и подумал, что этот человек – спасен будет…

Продолжение этой истории мне неведомо. Хотелось бы, конечно, чтобы все управилось ко благу, как в песне про Кудеяра, который «бросил набеги творить» и стал монахом, но – не знаю и приврать не могу.
Священник Ярослав Шипов

[Небылица Василий]

Ужин у архиерея. Рассказ

Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали.

Шум двигателя мешал общему разговору – приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли. Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что. Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии… И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу «резиденцию» – деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи…

Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой… Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:

– Татьяна Михайловна! – и опять без всяких последствий.

– Татьяна Михайловна! – гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня. Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха – коренастая женщина лет пятидесяти пяти:

– Ну, чего еще? – лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.

– Так чаю же! – растерянно произнес архиерей.

– Щас, – оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.

Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу. Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:

– Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.

– Или на коленях, – добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.

– Так мне был преподан урок благоговения, – сказал архиерей, – а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! – и тихо повторил: – Без благоговения – нечего…

И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: «Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней – пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы… Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось – в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается… Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает… И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих – муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться… А другой – подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он – опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется… Примерно так, – старик улыбнулся, – и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых – богоборцев – всегда прискорбна…»

Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.

Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок – так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:

– Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, – какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом… А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая – набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то – не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают – только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу… Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку… Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых… Не выдерживают бабешки приближения к небесам…

Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:

– Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу…

Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть – не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.

А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:

– Ну а после бабок о чем говорили?

– Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма – ни слова…

Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:

– Тут все не просто… Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово…

Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы – все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем. На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад – наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом…

Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света – он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.

– До Волги – километров тридцать, – уверенно сказал Краузе, – там вдоль берега есть дорога.

– Но мы не доберёмся, – робко возразил шофер, – такие овраги…

– Не доберемся, – уверенно подтвердил Краузе.

Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:

– Вот кто нас выведет, – и указал на меня. Мы приняли это за шутку.

– Говори, куда ехать! – пристал Васильич.

– Да ладно тебе…

– Говори, говори!

– Ну откуда ж мне знать?

– Да хоть и не знаешь – садись в кабину и говори.

Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.

– Он что, перебрал вчера? – спросил я шофера.

– Да он вроде почти и не пил… Так куда ехать-то?

– Да что вы все – с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз… Давай, разворачивайся и по своему следу…

Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали… И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.

Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.

Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал…

Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, – все еще живы, все еше крепкие мужики и все вместе еще… Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.

За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.

– Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил – думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, – он указал пальцем в небо, – будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался…
Священник Ярослав Шипов

[Небылица Василий]

Африканский брат. Рассказ

Как-то видим на богослужении – а дело происходило в Москве – негритянского прихожанина: стоит себе, молится, да крестное знамение совершает не по-католически: слева направо, а по-нашему, то есть как раз справа налево… После службы спрашиваем его: какого он роду-племени и почему православный. Отвечает на англо-французском: дескать, он наипервейший наш африканский брат по имени Анатолий, а далее переходит на неведомый нам язык, и мы ничего не уразумеваем.

– Короче, – не вытерпел отец диакон: – Ты хоть из какой страны?.. Ну, из какой кантри! – Диакон у нас молодой и вполне современный. Африканский брат сказал какое-то слово, которым, возможно, обозначается название отеческой его стороны, однако никто из нас повторить в точности это слово так и не сумел, а потому пытаться изображать его теперь буквами русского алфавита было бы слишком дерзко.

Побеседовав таким образом еще с полчаса, мы узналито Анатолий приехал чему-то учиться, но до начала занятий целых два месяца, и пока он живет в посольстве той самой страны, название которой у нас никак не выговаривалось, однако хочет потрудиться на благо вселенского Православия, и просит за труды совсем немного: – раз в день кормиться обедом.

– Толян! – расчувствовался отец диакон и положил руку на плечо своего нового брата:

– Мы тебя и три раза накормим – не сомневайся! Правда, батюшка?

– Потом вздохнул: – Видать, в посольстве у них с харчами не задалось: одни бананы, наверное. Да и те, может, зеленые…

И стал африканский молитвенник каждое утро приходить в храм: отстоит службу, потом – на трудовые свершения: у нас реставрационные работы шли, и всякого мусора было много – вот Анатолий и возил его куда-то на тачке. В свой час – обед в трапезной: помолимся, скорехонько поедим, снова помолимся, и – опять по своим послушаниям. А как только колокол зазвонит к вечернему богослужению, Анатолий – тачку на место (у нее и специальное место под строительными лесами расчищено было – вроде гаража), со всеми попрощается, и – в посольство несказанной своей страны. Он бы, конечно, и на вечернее богослужение с превеликою радостью оставался, да у дипломатических его соотечественников были какие-то свои режимные строгости, которые с нашим уставом не совпадали. И вот что примечательно и потому требует неотвлекаемого внимания: ни русского языка, ни церковнославянского Анатолий не знал, да и музыкальная культура наша была ему незнакома, однако каждую службу он проводил в благоговейной сосредоточенности, крестился и кланялся в нужное время, не озираясь при этом на других… Так давалось ему с небес – по его искренности и смирению.

И пока африканец ходил к нам, он, сам того нисколько не ведая, служил укором представителям несчастного племени русских интеллигентов, забегавшим иногда, словно в капище огнепоклонников, чтобы единственно «поставить свечку», и тут же вылетавшим обратно, поскольку «ничего у вас не понятно». Бедолаги… Жертвы кропотливой селекционной работы, начатой еще в пятнадцатом веке старательным иудеем Схарией, сумевшим привить к православному русскому древу ветвь иудейского богоборчества. В конце концов удалось выпестовать трагическую химеру: ветвь эта от корней наполняется чистой водою Истины, но вместо листьев – смердящие серой копыта, рога и хвосты. И от гибельного этого запаха вянет соседственная листва, сохнут другие ветви…

Впрочем, Анатолий успел послужить укором не только этим заблудшим людям, первейшим родовым признаком которых является подобострастное отношение к потомкам незабвенного Схарии, но и представителям иного человеческого сообщества, сильно размножившегося в девяностые годы нашего печального века. Однако тут следовало бы ненадолго отвлечься, чтобы в самом кратчайшем виде обрисовать страничку церковной жизни, со стороны обычно не замечаемую.

В наши дни среди просящих милостыню редко увидишь искренних – под искренними я подразумеваю людей, действительно терпящих материальные бедствия: страдальцев этих быстро вытесняют закоснелые паразиты. Которые, конечно же, не могут обделить своим хищным вниманием ни один приход. И вот бредут они каждодневно неутомимою чередою от храма к храму, аки паломники, но внутрь, как правило, не заходят: в доме Божьем чувствуют они себя неуютно, что свидетельствует о невидимом духовном родстве с первым племенем, укорявшимся Анатолием.

И ведь чем они отталкивают? Даже не ложью, которая, понятное дело, оскверняет их души. В конце концов – они безусловные коммерсанты, а правила коммерции, как ни прискорбно, включают в себя и хитрость, и лукавство. Самый отталкивающий грех нового племени – лень. Беспредельная и непоколебимая.

Снимая облачение, слышу через раскрытое окошко голос отца диакона:

– Знаю, знаю: обокрали, не на что уехать… В Ростов что ли?..

– Да тебя наш батюшка в Ростов уже один раз отправлял. И соседский – тоже.

– Ты уж, поди, десять раз мог вокруг света объехать.

– Ну хотя бы в Пермь для разнообразия попросился, а то заладил: в Ростов да в Ростов…

В Пермь не попросится – думать лень: хоть мгновение, а – лень.

Вот еще одна: «иногородняя, попала в больницу, выписали, не на что доехать до Харькова, помогите». Эта тоже давненько ходит, несколько раз мы ей уже насчет Харькова отказывали, однако она не запоминает – даже запоминать лень-то.

– А в Пермь не желаете? – интересуется диакон.

Далась ему эта Пермь – родом он что ли оттуда?.. Но и она не хочет в Пермь.

– Хорошо: давайте купим билет до Харькова, – предлагает ей диакон и уже не впервые.

Но она не помнит и соглашается, рассчитывая перепродать.

– Я даже посажу вас на поезд, – и это уже говорилось не раз, так что он успел утомиться от однообразия.

Это ее не устраивает – в Харькове делать ей нечего. Женщина поворачивается и уходит. Но через неделю опять придет и опять весь разговор повторится. При этом ни один психиатр не обнаружил бы у нее значительных отклонений: ведь ни в одном медицинском справочнике – лень не значится, хотя вполне может стать смертельной болезнью души. Однако психиатрия занимается лишь с-ума-сшедшими, но никак не душевно-больными…

Потом как-то, когда мы шли к метро по бульвару, отец диакон указал мне на компанию бомжиков, устроившую пикник под старинными липами:
– Час назад Вы благословили одарить во-он того мужичка продуктами. Теперь этими харчами коллектив и закусывает. И ведь каждый из них выпивает по бутылке в день, тридцать бутылок в месяц – и откуда деньги такие, если никто из них не работает?.. Между прочим моей зарплаты на такую жизнь не хватило бы. Да и здоровья тоже…

Назавтра я этому мужичку отказал. Тогда собралась вся бродяжья компания – человек семь или восемь и давай взывать к моей совести: мол, соотечественников, братьев своих родных обижаю.
– Ну, коли братья, – говорю, – поработайте, сколько можете, на благо отеческой Церкви нашей, а мы уж вас от души накормим. Они в ответ лишь ухмыляются. Тут из-за угла выруливает со своей тачкой пламенный Анатолий и проходит в точности между мной и моими соотечественниками, не обращая, впрочем, на нас никакого внимания – наверное, трасса у него так проложена…

– Вот, – говорю: – Один единственный человек только и помогает восстанавливать православный храм, и тот – негр из далекой африканской страны неповторимого наименования. А вы – целыми сутками по канавам валяетесь…

Они ушли и больше не появлялись – надо полагать, отыскали другую кормушку. Анатолий же, честно отработав два месяца, переехал в институтское общежитие. Там неподалеку есть храм, куда он ходил по воскресеньям: освоив русский язык, брат наш стал исповедоваться и причащаться. Иногда навещал отца диакона – они были очень дружны и легко понимали друг друга.

Когда учеба окончилась, Анатолий приехал попрощаться: приятели обнялись, дьякон, всхлипывая, бил его рукой по спине, повторяя: «Толян! Толян!». Тот плакал молча. Потом отец диакон говорил мне, что даже не соображает, с чего это он так расчувствовался.

Просто до сего времени он не ведал еще, что родство духовное возвышеннее и крепче всякого другого родства, даже кровного.
Священник Ярослав Шипов

[Небылица Василий]

* * *

Этот случай произошел на Курской дуге, когда отец уже командовал батареей. Шли позиционные бои. Наблюдательный пункт батареи располагался в кустах близ какого-то оврага. За оврагом – немцы, вся территория за наблюдательным пунктом простреливается. По дну оврага течет речка. И эта речка – единственный источник воды во всей округе, так как из тыла воду привозят редко и в малых количествах. Все бойцы страдают от жажды, вода нужна для лошадей (минометы перевозили на конной тяге), для оружия… В один из знойных летних дней на батарее обсуждался вопрос, нельзя ли каким-нибудь образом достать воды из этой реки. Всем было ясно, что это смертельный риск.

«Тут, – вспоминал отец, – нашелся один отчаянный солдатик. – Ладно, говорит, слажу в овраг, может быть, пронесет… Помянете, если что. Давайте котелок. – Ему налили «для храбрости» фронтовых сто грамм из офицерской фляжки, и он полез. Все затихли, смотрят в бинокли. Лезет, спускается, набирает воду… С той стороны – ничего, тишина. Пропустили. Вылезает из оврага, все смотрим на него с удивлением и радостью – живой и с водой! Но тут, смотрим, по противоположному склону оврага немец ползком спускается. И тоже с котелком… Ну, мы тоже пропустили его – ведь они только что могли и по нашему очередь дать… Видно, им тоже очень пить захотелось» – посмеивался отец, рассказывая этот случай.

Так продолжалось несколько дней подряд. К воде поочередно спускались немцы и наши бойцы минометной батареи. Как-то само собой над этим участком фронта поутихла случайная стрельба, которой противники обычно «взбадривали» друг друга, сидя в укрытиях. На третий или четвертый день в расположение приехал по какому-то случаю командир полка. И при нем в очередной раз в овраг за водой полез немецкий солдат… Командир, разглядывая эту сцену в бинокль с наблюдательного пункта, был вне себя: «Таганов, ты что, перемирие тут устроил?! Безобразие… К вечеру снайперов пришлю. Мы им покажем водичку…»

И к вечеру, действительно, прибыли снайперы. Следующий немецкий солдат так и остался лежать на склоне оврага с котелком в руке. Дальше все шло как обычно на войне. Свистели пули, взрывались снаряды и бомбы. И немцев, и наших одинаково подстерегала смерть. Не происходило ничего особенного… Но на батарее отца в тот день у всех было подавленное настроение, о причинах которого никто никому не говорил…

[Адамов Константин]

Про жизнь


- Как это – не было? - спросила я внезапно севшим голосом, - Совсем, что ли? Да у вас ошибка тут, в картотеке, посмотрите лучше!!
- Никак нет, - пожилой Ангел улыбнулся снисходительно и поправил очки в круглой оправе, - У нас тут все записано, все учтено, опять же, все под строгим оком Сами Знаете Кого. У нас за должностное преступление знаете что? – физиономия Ангела посуровела, - Про Люцифера слыхали? То-то. Моргнуть не успел – скинули. «Оши-и-ибка». Скажете тоже…

- Минуточку, - я попыталась взять себя в руки, - Посмотрите, пожалуйста, сюда.

Ангел благожелательно воззрился на меня поверх очков.
- И? – спросил он после секундного молчания.
- Меня, может, и нет. Но кто-то же есть? – я осторожно пошевелила кисельной субстанцией, которая теперь заменяла мне привычный земной организм. Субстанция заволновалась и пошла радужными пятнами.

- Кто-то, безусловно, есть. Но никак не NN, каковой вы изволили представиться., - Ангел тяжело вздохнул и потер лоб, - Я таких как вы перевидал – не сосчитать. И почему-то в большинстве своем – дамы. Ну, да ладно. Давайте проверять, барышня. По пунктам. С самого начала. Так?

- Давайте, - сказала я, решительно повиснув у него над плечом и изготовясь биться до последнего.
- Нуте-с, вот она, биография мадам N, - Ангел вытащил из-под стола здоровенный талмуд и сдул с него пыль, - Ab ovo, дорогая, что называется, от яйца, - он послюнявил палец и зашуршал тонкими папиросными страницами, - Ну, это все мелочи … подгузники… капризы детские… глупости всякие… личность еще не сформирована… характер не проявлен, все черновики… ну, детство и вовсе опустим, берем сознательную жизнь… а, вот! – он торжествующе поднял палец, - у вас был роман в конце десятого класса!

- Ах, какая странность, - не удержалась я, - Чтоб в шестнадцать лет – и вдруг роман!

- А вы не иронизируйте, фрейляйн, - Ангел сделал строгое лицо, - Роман развивался бурно и довольно счастливо, пока не встряла ваша подруга. И мальчика у вас, будем уж откровенны, прямо из-под носа увела. То есть не у вас, - вдруг спохватился ангел и покраснел, - а у мадмуазель NN…

- Ну, и чего? – спросила я подозрительно, - Со всеми бывает. Это что, какой-то смертный грех, который в Библию забыли записать? Мол, не отдавай ни парня своего, ни осла, ни вола…

При слове «Библия» ангел поморщился.
- При чем тут грех, ради Бога! Достали уже со своими грехами… Следите за мыслью. Как в этой ситуации ведет себя наша N?

- Как дура себя ведет, - мрачно сказала я, смутно припоминая этот несчастный роман «па-де-труа», - Делает вид, что ничего не произошло, шляется с ними везде, мирит их, если поссорятся…

- Вооот, - наставительно протянул Ангел, - А теперь внимательно – на меня смотреть! - как бы поступили вы, если бы жили?

- Убила бы, - слово вылетело из меня раньше, чем я успела сообразить, что говорю.

- Именно! – Ангел даже подпрыгнул на стуле, - именно! Убить бы не убили, конечно, но послали бы на три веселых буквы – это точно. А теперь вспомните – сколько таких «романов» было в жизни у нашей мадмуазель?

- Штук пять, - вспомнила я, и мне вдруг стало паршиво.

- И все с тем же результатом, заметьте. Идем дальше. Мадмуазель попыталась поступить в университет и провалилась. Сколько не добрала?

- Полтора балла, - мне захотелось плакать.

- И зачем-то несет документы в пединститут. Там ее балл – проходной. Она поступает в этот институт. А вы? Чего в этот момент хотели вы?

- Поступать в универ до последнего, пока не поступлю, - уже едва слышно прошептала я, - Но вы и меня поймите тоже, мама так плакала, просила, боялась, что за этот год я загуляю или еще что, ну, и мне вдруг стало все равно…

- Милая моя, - ангел посмотрел на меня сочувственно, - нам здесь до лампочки, кто там у вас плакал и по какому поводу. Нас факты интересуют, самая упрямая вещь в мире. А факты у нас что-то совсем неприглядны. Зачем вы – нет, вот серьезно! – зачем тогда замуж вышли? В смысле – наша NN? Да еще и венчалась, между прочим! Она, стало быть, венчалась, а вы в это время о чем думали?!

Я молчала. Я прекрасно помнила, о чем тогда думала в душной сусальной церкви, держа в потном кулачке свечу. О том, что любовь любовью, но вся эта бодяга ненадолго, что я, может быть, пару лет протяну, не больше, а там натура моя блядская все равно перевесит, и тогда уж ты прости меня, Господи, если ты есть…

- Вот то-то, - Ангел покачал головой и перевернул страницу, - да тут у вас на каждом шагу сплошные провалы! Девочка, моя, ну, нельзя же так! В тридцать лет так хотели татуировку сделать – почему не сделали?

- Ну-у-у… - озадачилась я, - Не помню уже.

- А я вам подскажу, - Ангел нехорошо усмехнулся, - Тогдашний ваш возлюбленный был против. Примитивные, говорил, племена, да и задница с годами обвиснет. Так?

- Вам виднее, - насупилась я, хотя что-то такое было когда-то, точно же было…

- Мне-то виднее, конечно… Задница-то ваша была, а не любовника?! Хорошо, едем дальше.
Вот тут написано – тридцать пять лет, домохозяйка, проще говоря – безработная, из увлечений – разве что кулинария. Милая такая картинка получается. Вышивания гладью только не хватает. Ну, вспоминайте, вспоминайте, чего на самом деле-то хотели?!

- Вспомнила. Стрелять хотела.
- В кого стрелять?! – изумился ангел и покосился в книгу.
- В бегущую мишень. Ну, или в стационарную, без разницы, - плакать я, как выяснилось, теперь не могла, зато туманное мое тело утратило свою радужность и пошло густыми серыми волнами, - Стендовой стрельбой хотела заниматься. Петь еще хотела. Давно это было…

- Подтверждаю, - Ангел ткнул пальцем в талмуд - Вы, дорогая моя, имели ко всему этому довольно приличные способности. Богом, между прочим, данные. От рождения! Куда дели все это? Где, я вас спрашиваю, дивиденды?!

- Я не знала, что должна… - прошелестела я в ответ.

- Врете, прекрасно знали – Ангел снял очки, устало прищурился и потер переносицу, - Что ж вы все врете-то, вот напасть какая… Ладно, мадам, давайте заканчивать. Приступим к вашему распределению.

Он достал большой бланк, расправил его поверх моей биографии и начал что-то строчить.

- Как вы все не понимаете, - в голосе Ангела слышалось отчаяние, - нельзя, ну, нельзя предавать себя на каждом шагу, эдак и умереть можно раньше смерти! А это, между прочим, и есть тот самый «грех», которого вы все так боитесь!… Всё думаете - и так сойдет… Шутка ли – каждая третья душа не свою жизнь проживает! Ведь это страшная статистика! И у всех какие-то идиотские оправдания – то мама плакала, то папа сердился, то муж был против, то дождь в тот день пошел не вовремя, то – вообще смех! – денег не было. Хомо сапиенсы, называется, эректусы… Ну, все, готово, - Ангел раздраженно откинул перо, - попрошу встать для оглашения приговора. Передо мной встать, в смысле.

Я перелетела через стол и замерла прямо перед ангелом, всем своим видом выражая вину и раскаяние. Черт его знает, может, сработает.

- Неидентифицированная Душа по обвинению в непрожитой жизни признается виновной, - Ангел посмотрел на меня с суровой жалостью, - Смягчающих обстоятельств, таких, как а) не ведала, что творила б) была физически не в состоянии реализовать или в) не верила в существование высшего разума - не выявлено. Назначается наказание в виде проживания одной и той же жизни до обнаружения себя настоящей. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Подсудимая! Вам понятен приговор?

- Нет, - я жалобно заморгала, - Это в ад, что ли?

- Ну, ада вы не заработали, детка, - усмехнулся ангел, - да и вакансий там…, - он безнадежно махнул рукой, - Пойдете в чистилище, будете проживать смоделированные ситуации, пока суд не признает вас прожившей свою жизнь. Ну, а уж будете вы там страдать или нет – это мы, извините, не в курсе, - и Ангел протянул исписанный желтый бланк, - Теперь все ясно?

- Более-менее, - я кивнула растерянно, - И куда мне теперь?

- Момент, - сказал Ангел и щелкнул пальцами. Что-то звякнуло, грохнуло и в глазах у меня потемнело…


- … одну меня не отпустят, а с тобой запросто, - услышала я знакомый голос, - И Сережка говорит – пусть она тебя отмажет на два дня, ну, Олечка, ну, милая, ты ведь поможешь, правда? Мы тебе и палатку отдельную возьмем, и вообще клево будет, представляешь, целых две ночи, костер, речка и мы втроем?

..Это был мой школьный двор, май уже и не помню какого года, пыльный душный вечер. И Ленка, красавица, с кукольным личиком и фигурой от Сандро Ботичелли – моя подружка – как всегда беззаботно щебетала мне в ухо, не замечая, как ненависть и боль медленно скручивают меня винтом, мешая дышать. Такое знакомое, такое родное-привычное ощущение... Я ведь хорошая девочка, я перетерплю все это, я буду вести себя прилично, я хорошая, хорошая, хоро…

- А пошла ты на ..., - сказала я нежно, с садистским удовольствием наблюдая, как округляются ее фарфоровые глазки, и, чувствуя некоторую незавершенность сцены, добавила - Оба пошли к ... матери.
…Когда разгневанный стук Ленкиных каблучков затих где-то за поворотом, я прислушалась к звенящей пустоте вокруг, и поняла, что вот прямо сейчас я, наконец, глубоко, неприлично и ненаказуемо счастлива…

(с)перто

[Адамов Константин]

Серпантином не спеша
Вниз спускается лапша,
Застревая на ушах,
Тихо шепчет: "Данунах..."

[Адамов Константин]

Наша Таня громко плачет

Наша Таня громко плачет
Дни и ночи на пролёт:
Утонул в реке муж Тани -
Вот и воет, как койот.

Не скулит, а тихо стонет,
Тот не видит - кто не зряч:
Муж говно - говно не тонет,
Тише, Танечка, не плачь...

[Адамов Константин]

Вот такая развратница осень
Перед нами танцует стриптиз
Под присмотром чопорных сосен
Все равно листья падают вниз

По стеклу в ритме грустного блюза
Дождь зовет: "Подойди..Посмотри.."
Посмотрел. Снизу пьяная Муза
Мне читает Сент-Экзюпери.

[Адамов Константин]

[Никель Сергей]

А в вашей семье вы любите друг друга?

1991 год, в стране агония перестройки. Нет уверенности в завтрашнем, сегодняшнем и вчерашнем дне. Кто помнит, тот помнит.
г. Львов. Мой друг живет с отцом, матерью, двумя младшими сестрами и бабушкой мамы.
Бабушке, а вернее прабабушке за девяносто, она плохо слышит, лет десять не была на улице, еле ходит по квартире до туалета и обратно. Доход семьи - зарплата родителей врачей и маленькая пенсия. Житуха с каждым днем все голоднее и напряженнее. И бабушка стала частенько хандрить и ныть:
- Бог не дает мне смерти. Все мои сверстники уже там, детей я пережила и только порчу жизнь внучке и ее семье...
Вечером вся семья пришла на семейный совет в бабушкину комнату и отец начал:
- Бабушка, ты нам не только не мешаешь, а даже наоборот. Мы хотели тебя оставить в покое и не тревожить, но нам не прожить без твоего жизненного опыта. Бабушка принимай дела, ты с этой минуты будешь у нас казначеем.
Твое слово закон, а то без четкого списка расходов нам ни на что не хватает. Вот тебе наши две зарплаты, командуй.

И бабка обложилась тетрадками, кошелечками и баночками с мелочью.
Каждый день все члены семьи по утрам вставали к ней в очередь, чтоб взять денег на карманные расходы.
Бабушка заметно ожила, она умудрилась выкружить 120 руб на новый пылесос, тем более, что родителям подняли зарплату на 40 и 60 руб. По выходным правнуки (если хорошо себя вели всю неделю) получали по рубль пятьдесят на кино и мороженое.
Через пару лет старушка деловито жалела семью:
- Как вы будете без меня, ведь все растрынькаете...

Она умерла счастливой, нужной своей семье, и так и не узнала, что Всех ее "семейных денег" 400 рублей с копейками... не хватит на один трамвайный билет который стоил 10 000, да и деньги были уже другие.

©еть

[Мугинов Решат]

В 96-м,как сейчас помню,поступила девочка лет девяти со ста -процентными ожогами поверхности.Играли дети в мячик ,мячик закатился в трансформаторную будку...До самой смерти девочка заклинала меня:дядя,я не умру,ведь правда!...Потом она умерла ,потом я три дня бухал до отключки .меня не трогали,только шеф позвонил ,напомнил о следующем дежурстве,На третий день собрался на работу,только тут заметил-поседел за три ночи-Ничо-нормально,у нас все свой рубеж проходят,правда по разному...
Р.С.Ни одна сука ответственная за эту будку не села-эх страна!...

[Небылица Василий]

[Адамов Константин]

[Мугинов Решат]

В начале перестойки,помню,прочел расказ -исповедание старого нквдешника,тогда совсем зеленого юнца:Вели мы конвоем трех священиков из Магадана на Колыму ,в начале хрущевского правления это было,около Ягодного весть пришла об амнистии священослужителям,что делать?Старший конвоя распорядился-не назад-же этих попов тащить-кончайте их здесь и точка. там мы их и положили в распадке...Да упокоятся их души...

[Небылица Василий]

[Мугинов Решат]

Кстати,Вася,где-то на трассе на месте расстрела поставили то-ли крест,то-ли часовенку,это я уже позже по ящику видал.

[Блинов Александр]

да жизнь не стоит ни гроша...

[Никель Сергей]

Большинство женщин либо умны, либо красивы. Исключения из правила со знаком плюс, умные красавицы, настолько редки, что каждая из них стоит отдельной повести. Жизненный путь куда как более частых исключений со знаком минус вполне исчерпывается метрикой, паспортом и справкой из крематория. Катя? Катя заслуживает рассказа.
Прозванная еще в школе Бледной Спирохетой, худая как щепка Катя была начисто лишена любых выпуклостей, делающих женщину привлекательной. Добавьте сюда пергаментную, как у альбиноса, кожу, белесые жидкие волосы и бесцветные, почти невидимые ресницы и брови. Еще и с кровью ей не повезло: редкая четвертая группа, отягченная вдобавок отрицательным резусом, сулила Кате почти гарантированную бездетность.
В сочетании с острым и быстрым, мужского склада умом этот жуткий комплект не мог не оказать вполне определенного влияния на характер Кати. Она росла гордой, болезненно-нелюдимой, озлобленной на весь мир. Я с трудом попал в число двух-трех людей, с которыми Катя поддерживала общение. Возможно, ощущала мое скрытое к ней сочувствие?
Мы, можно сказать, дружили: часто встречались, гуляли, ходили по сезону в кино, а летом на пляж. Но, чем старше мы делались, тем меньше хотелось Кате бывать на людях. Ей не нравилось, как на нее смотрят: мужские взгляды часто бывали слишком красноречивы, женские – всегда безжалостны. Мы стали видеться реже – обычно в маленьких, полутемных забегаловках, где можно спокойно побеседовать за рюмкой-другой винца.
Позже Катя перестала ограничиваться рюмкой-другой. Захмелев, она делалась агрессивной (Катины годы уже отчетливо клонились за четвертную, а перспективы к нулю), и наши встречи сами собой сошли на нет. Некоторое время мы еще болтали по телефону, но и это убогое общение быстро свелось к дежурным «как жизнь – нормально», да к редким поздравлениям с праздниками. Все же сочувствие – не совсем то, что нужно женщине даже от самого близкого друга. А большего я предложить Кате не мог…
Поэтому Катин звонок с последующим приглашением в гости – после пятилетнего почти молчания! – удивил и поразил меня, но поразил больше. И дело не в том даже, что в прошлой жизни Катя не приглашала в гости никого и никогда: в конце концов, все однажды случается впервые. Но в Катином голосе журчали бархатные, грудные, необыкновенно приятные, манящие даже нотки: никогда бы я не мог и подумать, что ее речевой аппарат способен на такое. Это удивление тут же сменилось другим, куда большим: Катя – замужем, растит двух сыновей-погодков, и уже ждет третьего.
Но окончательно добил меня адрес, по которому мне предлагалось прибыть: Барвиха… Я не циник, нет, и всегда готов поверить в сказку со счастливым концом, но представить себе кого-то из российских политолигархов в образе альтруиста, склонного к самопожертвованию – увольте!
Словом, я был заинтригован. В назначенный день смотался в центр города за настоящим «Киевским» тортом – единственной известной мне Катиной слабостью. Оставшихся денег хватило на тринадцать роскошных, бледных, с тяжелыми бутонами чайных роз. И в половине пятого опрятный автобус с кондиционером мягко покатил меня по прихотливым изгибам Рублево-Успенского, то зеленеющими нерусской свежести лесопосадками, то вдруг нависающими над шоссе шестиметровыми неприступными бронезаборами.
…На КПП – здесь тоже все было серьезно – старлей с металлическим ликом потребовал у меня аусвайс. Впрочем, ознакомившись с паспортом, часовой смягчил физиономию примерно до консистенции углепластика и, буркнув «На дачу к генералу С-ву? Проходите, вас ждут…», гостеприимно пригласил меня пройти – для начала сквозь рентгеновскую рамку.
Ни бомб, не пулеметов, ни прочего гексогена рамка на мне не обнаружила. Услышав одобрительный писк прибора, страж ворот совсем расслабился и, высунувшись до пояса из будки, дал целеуказание – во-он по той дорожке до упора, до зеленого забора, в нем – калитка, звонок справа от…
Я побрел по назначенной дорожке, терзаемый раздумьями: не может же быть, чтобы это был тот самый генерал С-ов? А может, у нас есть сразу двое генералов С-овых, однофамильцы – один распиаренный, а другой – не очень? Но ни до чего толкового додуматься я не успел, и позвонить в звонок не было суждено – калитка распахнулась мне навстречу. И в мои объятия бросилась женщина, которую даже самый взыскательный критик если бы и не счел красивой, то уж обаятельной – наверняка…

* * *

…В парном, неподвижном, терпком июльском воздухе пахло сеном. Канонически сопутствующий сену запах дерьма здесь заменяли волшебные ароматы свежезаваренного чая, домашней сдобы, печенья и варенья сортов, по меньшей мере, восьми. Катины пацаны, белобрысые и сероглазые в мать, деликатно тузили друг дружку на газоне неподалеку от веранды. Хотя белые их распашонки сделались зелеными от травяного сока, звуки борьбы отнюдь не заглушали торжественного пыхтения медного, сто лет воочию не виданного, настоящего самовара. И генерал тоже оказался настоящий – тот самый С-ов, не вылезающий из телевизора, газет и всех горячих точек планеты одновременно. Правда, в настоящий момент их высокоблагородие изволили отсутствовать, но приказали ждать к ужину.
А вот Катя генеральшей не оказалась. Оказалась она – женой персонального шофера С-ва, Ивана, на даче же числилась кем-то вроде домоправительницы. Хотя неофициальный статус ее был, надо полагать, весьма высок – об этом говорило право принимать собственных гостей в отсутствие хозяина. И, разумеется, никуда не делись двое ее мальчишек, и приятно оформившаяся фигура с пышной (откуда?!) грудью, и бархатные нотки в голосе, и общий цветущий вид. И все это было, по меньшей мере, странно.
(…С-ов – бравый и бездетный вдовец на подступах к шестидесяти годам – в перерывах между подавлением чеченцев и укрощением очередных каких-нибудь зимбабвийцев не пропускал ни одной богемной тусовки. Делом своей чести он считал появляться на этих party в обществе, как минимум, одной из скандально известных моделей или певиц – хотя, как правило, таковых увивалось вокруг генерала две, а то и три. Любая из этих надутых силиконом и пафосом русалок почла бы для себя за счастье выполнять на даче генерала все возложенные на Катю обязанности. Равно как и не возложенные. Да что там, просто – все! Любые капризы. Бегом. Ползком. По стойке смирно. В любой угодной генералу позиции.
Ко всему прочему, генерал был еще и богат, причем легально, заслуженно богат: свои коммерческие дела он обладал даром устраивать с истинно офицерским блеском. Генерал был популярен, обласкан высшими его, и преданно любим низшими. Наконец, генерал был по-военному неотразим: усат, плечист, громогласен… Словом, генерал был – мечта. Ему оставалось лишь выбирать, тыкая пальцем. Почему генералов перст остановился вдруг на своенравной бесцветной Кате, сроду, чего греха таить, не блиставшей домохозяйственными талантами?)
- Еще чайку?
- Кать… варюсь заживо, мозги плавятся… какой чай? Водички бы ледяной...
- Так что ж ты молчишь? – улыбнулась Катя. – Сейчас принесу. А того лучше – в бассейн вон нырни, освежись да поплавай. Хочешь?
Бассейн – розового мрамора, 10 на 25 метров, наполненный нереальной прозрачности водой – манил. И в то же время – был очевидно и явно слишком хорош для случайных гостей домработницы.
- А… - я потыкал пальцем в небо, - …ничего?
- Конечно, нет. Мы же все здесь купаемся…
Я уже раздевался. До трусов. Разбег – десяток шагов по английскому газону, прыжок… Это действительно было восхитительно. Я смотался кролем до противоположенной стенки и брассом вернулся назад. Катя уже поджидала меня, присев на бортике. В одной руке у нее было мохнатое белое полотенце, в другой – запотевшая баночка швепса. С воткнутой соломинкой.
- Божественно, - я глотнул и зажмурился. – Скажешь, когда вылезать?
- Купайся сколько влезет, - усмехнулась Катя. – Хочешь – верь, хочешь – нет, но мы правда все здесь – как одна семья. Генерал… он как отец. А может, и лучше отца. Я сперва сама не верила своему счастью. Долго не верила…

* * *

…пила так, что организм стал отказывать. Не стало удаленной работы – Катя завалила несколько срочных заказов, и клиентура отвернулась от нее. Потом мать, единственный близкий человек, умерла неожиданно и жутко: только собралась в булочную сходить – и рухнула в дверях. Обширный инфаркт. Немного оправившись после похорон, Катя отчетливо для себя поняла: еще месяц, два одиночества, помноженного на алкоголь – и она тоже умрет.
Жить, несмотря ни на что, почему-то хотелось. Ей посоветовали: устройся горничной, гувернанткой, репетитором – неважно, лишь бы было постоянное дело, и рядом с людьми. Кате было, в общем-то, все равно, и она отправила резюме в первое попавшееся кадровое агентство. Через день ей позвонили и пригласили на кастинг – сюда, на генералову дачу.
Кастинг поразил Катю. Ей, в компании более чем тридцати претенденток на завидное место, предложили заполнить подробнейшую анкету на пяти страницах. А кроме того – пройти тотальный, всесторонний, исчерпывающий (словно в космос отправлять) медосмотр, включавший томографию и флюорографию, забор крови из пальца и из вены, пристальный осмотр у семи бородатых специалистов в белых халатах (начиная с кожника и заканчивая психиатром), и венец всего – анализ мочи и кала, на яйца-глист…
- …девушки в совершенстве владели инь-, ян- и дзен-массажем. Говорили на пяти языках и могли приготовить утку пятьюдесятью способами. Ей-богу, если бы с территории выпускали без сопровождающего – ушла бы сразу!
Через три дня Кате позвонили и сообщили, что она прошла кастинг. Генерал приглашал ее приехать на следующий день с утра. С вещами.
- Я его до этого только по телевизору видела. А тут оказался – совсем другой человек. Одинокий такой. Добрый… Сразу дочкой меня назвал. Сказал, чтобы чувствовала себя как дома. Вот с тех пор и…
- А почему он тебя выбрал, не сказал? – поинтересовался я.
- Не сказал. Да только я потом сама догадалась, - Катя застенчиво, искоса улыбнулась мне. – Он Ивану невесту искал…
Я вопросительно смотрел на Катю. Пока ни из чего не следовало, по каким параметрам из табуна моделей-массажисток-полиглоток самой подходящей для Ивана оказалась она – каков бы ни был тот Иван. Катя покраснела.
- Понимаешь, у Ивана группа крови – четвертая отрицательная…
Ах, так! Что ж, кунштюк был вполне в духе генерала, обладавшего отличным чутьем на нужные времена, места и обстоятельства. Генерал тщательно свел вместе два одиночества, верно предугадал почти неизбежную вспышку чувств… дальше почти все было очевидно. Кроме одного.
По роду деятельности своей я знал о генерале кое-что из того, что не попадало на экраны и в прессу. У генерала сапоги были в крови – выше голенища. Причем, это была не только и не столько чеченско-зимбабвийская кровь. Соперников у генерала (на политическом, военном, бизнес-поприще) было – хоть отбавляй. Не раз и не два соперники эти пытались навести генералу кранты – с переменным успехом. Эхо особо жарких сражений периодически выплескивалось на телеэкраны – в виде обгоревших кузовов, брошенных снайперских винтовок и россыпей битого стекла с кровью на асфальте. Однако, из дыма любых пожарищ генерал неизменно выходил невредим – разве что, с перебинтованной головой или тросточкой. И немедленно включал ответные кранты – всегда успешные и беспощадные.
А фирменным знаком генерала были кранты, так сказать, превентивные. И тоже – неизменно успешные. A la guerre comme a la guerre, и пусть победит тот, к чьим услугам все возможности Генштаба Минобороны.
Словом, на роль доброй феи для кого бы то ни было генерал подходил менее всего. Разве что – для таинственного Ивана? Почему?
- Ну что ж, все очень здорово и мило, - сказал я Кате. – Генерал – как отец, ты как дочь… А Иван у вас кто – внебрачный сын? Инфант-наследник?
Но Катя не приняла шутливый тон.
- Иван – друг генерала, - сказала она тихо. – Самый близкий. Единственный.

* * *

…За забором послышался рокот мотора, пиликнула сигнализация, зашумел какой-то механизм. Створка ворот, складываясь гармошкой, поползла под землю. Катя порывисто обернулась и встала.
- Мои приехали! – и, сияя улыбкой, поспешила к дому.
Я поспешно выкарабкался на бортик и, не вытираясь, начал одеваться. Все же не верилось, что генерал обрадуется, обнаружив в своем бассейне постороннего. Успел обуть сандалии, когда створка окончательно убралась под землю, и в воротах показался знаменитый на всю Москву лимузин С-ова. Генерал приобрел его после предпоследнего покушения на себя.
Последнее покушение было такое: по генералу выстрелили «Шмелем» из припаркованного у обочины старенького «Опель Кадета». Нападавшие стреляли метко, но совершенно напрасно: генералов тарантас весил около пяти тонн и был, по слухам, рассчитан на прямое попадание авиабомбы.
Сразу после атаки автомобиль агрессоров взлетел на воздух, удачно подбитый единственным ответным выстрелом – разрывной пулей в бензобак. Среди обломков нашли три обгоревших до неузнаваемости тела. Позднее в телах были удачно опознаны известные полевые командиры Рулон Обоев, Бидон Помоев и Погром Евреев. Лимузину поменяли замок на задней левой дверце (ручка оказалась безнадежно погнута) и треснувшее бронестекло в окне. Еще пришлось перекрашивать все авто – краска все же обгорела.
Так вот сейчас, к моему удивлению, на новенькой краске вдоль всего борта красовалась безобразная царапина (несколько прилипших частичек давали понять, что незадачливое встречное авто было красным). Удивление еще возросло, когда лимузин, паркуясь, сперва пропахал колесами газон, а напоследок ощутимо брякнул бампером в стену гаража. Появились две фигуры: высокая в черном кителе проследовала в дом, приземистая в белом полотняном костюме обняла и поцеловала Катю, после чего побежала догонять черную. Катя вернулась ко мне на веранду.
- Ванечка водит неважно, - как бы извиняясь, сказала Катя. – Чувства дистанции нет. Но он быстро учится!
Минут через пять, очевидно получив необходимые ЦУ, Ванечка присоединился к нам. Он был значительно ярче жены и смахивал на былинного богатыря: плечистый, румяный, синеглазый, с богатой шапкой пшеничных кудрей. Однако, в плане интеллектуальном он явно проигрывал Кате, и проигрывал по-крупному.
Иван избегал фраз, состоящих более чем из двух-трех слов – кажется, он просто не сумел бы их построить. Существительные с прилагательными и простые глаголы ему еще худо-бедно давались, более же сложные части речи Иван если и вставлял, то как бы навскидку – и каждый раз не к месту. Беседа не клеилась – через несколько минут это понял и сам Иван.
Впрочем, его это нимало не смутило. Погладив широкой ладонью живот Кати, где обретался его третий наследник, водитель отправился играть с первыми двумя, кувыркавшимися теперь в опасной близости от бассейна. Было видно, как он ласково бормочет что-то старшему, улыбаясь блаженной улыбкой, и как младший, так же улыбаясь, все тянется ухватить отца за нос. Словно трое детсадовцев-ровесников, один из которых почему-то в несколько раз перерос товарищей по играм…
- Кать… - я слегка кивнул в сторону игравших, - а как… ну… вообще…
- Не говори ничего, - мгновенно отреагировала Катя, будто ожидавшая подвоха. - Ваня – мой муж, отец моих детей. Такого ласкового, заботливого отца еще поискать! Я люблю его, и мне с ним…
- Да я не про это! – перебил я Катю. Меня действительно интересовало не это. – Почему генерал его своим водителем назначил – не понимаю! Почему не дворн… не дворецким, например? Садовником? Лужайки косить… У генерала водитель должен быть – асс, экстра-профи, ведь о безопасности речь идет, да и машина сама – миллион уёв стоит, не меньше. А Иван…
- Помнишь тот взрыв в Арбибулаке? – спокойно перебила меня Катя. – Когда два дома рухнуло, и восемнадцать человек погибло?
Я помнил. Это был один из самых известных эпизодов карьеры генерала, едва, впрочем, в тот раз не оборвавшейся. Генералу тогда так перепало, что едва успели в Москву доставить, спецбортом ночью везли, и еще три месяца он из ЦКБ не вылезал. Зато уж вылез – с новенькой звездой Героя на груди и вдвое более знаменитым. Я кивнул головой.
- У него легкие и кишечник задеты были, кровопотеря – огромная. А еще свертываемость крови плохая, не гемофилия, но вроде того. И если бы Ивана тогда рядом не оказалось, он бы не выжил. Иван ему больше двух литров крови отдал. Так и в самолете летели – капельницей связанные. И с тех пор Иван всегда и везде рядом с генералом…
- Так что, - воскликнул я, уже догадываясь, - у генерала тоже..?!
- Ну да, - улыбнулась Катя. – Четвертая, резус отрицательный. Я же не зря сказала тебе, что мы тут – как одна семья…

* * *

…Откуда в стоячем парном воздухе июльского вечера взялась эта ледяная струя ветра, окатившая мне шею? Или во всем виновата эта внезапно возникшая тень, закрывшая лучи уходящего (навсегда…) от меня солнца?
…Колоссальным усилием воли заставив себя не делать резких движений, я медленно повернул голову влево и скосил глаза…
…Над крышей дома реяла грозная фигура в черном плаще. Сама Чернота… лишь полы плаща сочились, наливаясь багровым светом (кровавый подбой?!), да под пологом капюшона, где могли бы быть глаза, мерцали и разгорались тусклыми отблесками багряные огоньки… А ниже огоньков обнаружился вдруг – красный рот, изогнутый серпом (какой-то кривой…). Мерцающие огоньки оглядывали беспечное беленькое стадо… свой банк крови, ходячий запас органов… своих барашков – два крупных, и два поменьше, и совсем скоро – еще один, хорошо… и сочные алые губы изогнулись сильнее, расползлись в плотоядной ухмылке, и обнаружились под ними ослепительно белые, на глазах удлиняющиеся клыки…
…Да что за наваждение такое?! Душный обморок, словно удар подушкой – влажной, ватной, тяжелой… нечем дышать… бред, дичь, гиль… сгинь!

…Ты все-таки догадался. Узнал мою тайну. Гаденыш.
…Да. Теперь я знаю. Но как догадался ты, что я – знаю?
…Это неважно. Важно другое. Теперь я не могу отпустить тебя живым.
…Попробуй. Я знаю, что стоит на кону, и не умру тихо. Успею крикнуть. Да и женщина молчать не будет.
…Не успеешь. А женщину я заставлю молчать. И тех, кто придет на твой крик, тоже. Просто еще одна клумба за домом – и это всё.
…Это правда. Но твоё дело будет погублено.
…Возможно. Но ты знаешь мою тайну. Если не станешь молчать, оно будет погублено все равно. Я не хочу рисковать.
…Рискни. Я сожалею о том, что пришел сюда незваным. Я буду молчать.
…Чем подтвердишь ты свои слова?
…Своей жизнью. Я понимаю, как важна для тебя эта тайна. Ты готов уничтожить меня, потому что хочешь жить. Но и я хочу жить! Теперь мы связаны самым дорогим, что у нас есть – жизнью. Отпусти меня.
…Ты понял правильно. И твои слова звучат разумно. Но помни – если ты нарушишь договор, я найду и уничтожу тебя, где бы ты ни был.
…Знаю. И буду помнить.
…Тогда уходи.

…Я очнулся. Наваждение длилось считанные секунды, но я очнулся пропотевшим до нитки, как эскимос в Гоби, и таким же злым. Скрежеща креслом, резко развернулся корпусом влево. Демонстративно выставляя перед собой зажатый в кулаке мобильный. А потому что нечего мне тут..!
…На открытом балконе второго этажа в темно-синем купальном халате стоял генерал, и лучи заката просвечивали сквозь полы халата. Возможно, ему тоже захотелось после жаркого дня освежиться в своем розовом бассейне. А может, просто решил перед сном выкурить на свежем воздухе традиционную сигару – ее янтарный огонек тускло поблескивал на фоне пышных, закрученных на кавалеристский манер усов. То ли сигара было хороша, то ли воздух особенно свеж – генерал улыбался…
Заметив мой взгляд, С-ов слегка кивнул головой. Я кивнул в ответ.
Как-то вдруг вспомнилось, что дома ждет куча непеределанных дел: материал надо дописывать, письмо по электронке могло прийти, насчет той командировки – так ответить надо, паспортные данные выслать… собака негуляна… и вообще, в мойке киснет гора грязной посуды! Ага, и обои переклеить пора, потолки побелить, шнурки прогладить… словом, засиделся я. Пора и честь знать. В гостях хорошо, а дома, соответственно…

* * *

…Мы прощались у той же калитки, где встретились.
Предостеречь? Сказать ей?
- Катюль, неужели ты не..?
- Неужели я – что? – мгновенно перехватила Катя. Словно готовилась.
Ее темные глаза, всегда смотревшие на меня с таким доверием, теперь словно сжались в предощущении удара: Катя все же была умной женщиной. Но в то же время была в глазах и надежда – что я одумаюсь все же, отведу занесенную руку, не нанесу этот ненужный никому удар.
И я понял, что не задам свой вопрос.
Неужели ты не понимаешь, что вас, четвертых-минус, разводят на племя?
Да… Но – может, и не потребуется, дай бог генералу здоровья?
Но – женщины бывают либо умны, либо красивы. И пошлая пословица «не родись красивой…» сроду еще никого не утешила. И самая умная лягушка, подвернись ей невероятный шанс обменять свои мозги на право побыть царевной, забывает о любых доводах разума и бросается в сомнительный ченч, не задумываясь о последствиях.
- …неужели ты не нанесешь мне ответный визит? Давай, как встарь, в кабачок сходим, потреплемся? Станцуем! А то, может, в кинцо? А?!
- Ой… ну я прямо не знаю. А малых с кем оставить? Разве что у Ванечки свободный день будет, так ведь генерал… (приятные домашние хлопоты отразились на Катином лице, но страх из глаз исчез. Полностью. Эка я удачно вывернулся!) …и вообще, отвыкла я как-то от города. Приезжай лучше ты еще, разве плохо посидели? А кинотеатр у нас свой есть, домашний, и подборка фильмов замечательная, так что если…
…Катя свой шанс не упустила. Счастливое замужество красит, счастливое материнство – еще более того, и Катя была красива сейчас – настолько, насколько это вообще возможно. Она сделала свой выбор, заплатила немалую цену – и забыла о ней. Она была очевидно счастлива нехитрым женским счастьем, и – более не видела в мире зла.
Она заслужила свой рассказ, свою сказку со счастливым концом.
И кто я такой, чтобы разбить этот хрустальный мирок?

…Я не суеверен, но той ночью мне всё снились вампиры в погонах.


© Sliff_ne_zoSSchitan

[Скосаренко Екатерина]

с удовольствием прочитала все рассказы. Но не могу удержаться от комментариев последнего.
Я являюсь СЧАСТЛИВОЙ обладательницей отрицательной группы крови и троих детей (резусы у мужа и детей положительные). И тезис о том, что отрицательная кровь "сулит гарантированную бездетность", представляется если не глупостью, то откровенной безграмотностью в этом вопросе.

[Небылица Василий]

Екатерина, позвольте Вас поздравить Счастливое опровержение неточности в рассказе.

[Никель Сергей]